Точно знаю, что наше человеческое милосердие Бога никогда не оскорбит, а вот наше жестокосердие...

Наш сосед поэт Андрей Вознесенский, с которым у меня были разные – и плохие, и настороженные, и прекрасные – отношения в течение жизни, как-то зазвал меня к себе на дачу, чтобы показать портрет своего предка – известного архимандрита в Санкт-Петербурге, тюремного священника в Петропавловской крепости.

Потом мне это подтвердил писатель Юрий Давыдов, писавший исторические романы, в том числе о народовольцах («Глухая пора листопада»), и накопавший в архивах много интересного о родственнике Вознесенского. 

Тогда я впервые заговорил с поэтом о том, что ему надо креститься. Андрей Андреевич замахал руками: 
– Мне это ненужно, я с Богом и так общаюсь постоянно без посредников. У меня связь с Небом очень прочная.
– Все мы смертные. Когда вы умрете, люди даже не смогут подать записку о вас в храме.
– Как же так? Ведь христианство – это религия любви. Церковь обязана обо всех молиться.
– Но это будет насилием в отношении вашей свободной воли. Вы осознанно при жизни не захотели стать членом Церкви – зачем же вам навязывать после смерти эту нерасторжимую связь?
Мы еще не раз позже дискутировали на эту тему. Потом я возрадовался, узнав, что Андрей во время своей изнурительной болезни все-таки покрестился.
Когда Вознесенский скончался, его отпевали в нашем Татьянинском храме – до сих пор скорблю, что был в эти дни далеко от России.