Встреча с Ругуджей: село, где правят женщины
Мы шагаем по узким улочкам Ругуджи, аул в горах Дагестана, где каждый камень, каждый поворот дороги дышит историей. Слева дома, сложенные из серого камня, справа — крутой склон, уходящий вниз. Один неверный шаг — и кувырком полетишь, переломав кости. Но наша проводница Патит идет уверенно, будто не замечает ни льда под ногами, ни ветра, что хлещет по лицу. На ней щегольские сапожки на каблуках, и кажется, что она не просто шагает, а танцует по этой опасной тропе.
— Если муж умер, женщина уже черное не снимает, — говорит Патит, учительница истории, и голос ее звучит так же твердо, как ее шаги. — Если наденет цветное, скажут, забыла мужа. Бабушка рассказывала: жила рядом с ней вдова, молодая, красивая. Так она, выходя из дома, обмазывалась вонючим курдюком, чтобы мужчины не смотрели.
— А зачем так? — спрашиваю, стараясь не отстать.
— Потому что вдова. У нас так положено, — отвечает она, не оборачиваясь.
Ругуджа — место, о котором в Дагестане говорят с улыбкой и легким трепетом. Название села переводится как «рана», и, кажется, это не просто слово. Здесь, в высокогорье, где жизнь сурова, а традиции крепки, женщины издавна славились своим нравом. Их называют кавказскими амазонками — дерзкими, независимыми, готовыми дать отпор любому. Есть даже анекдот: «Эй, жена, там драка, ты почему дома сидишь?» Но за этим образом бойких ругуджинок скрывается другая история — о любви, долге и запретах, которые веками диктуют, как жить и что чувствовать.
Пустые улицы и голос муэдзина
Мы приехали в Ругуджу в пятницу, когда мужчины ушли на джума-намаз, главную молитву недели. Улицы пусты, ни одного мужского силуэта. Нет даже стариков в папахах, которые обычно сидят у домов, подпирая спиной стены и будто сам миропорядок. Только голос муэдзина разносится над селом, напоминая о мужском присутствии. И в этот момент легко поверить в легенды, что Ругуджа — село, где правят женщины.
Википедия скупо описывает Ругуджу: немного истории, список утраченных промыслов — вышивка золотом, кузнечное дело, резьба по камню. Но есть и яркие штрихи: в XIX веке здесь жили два поэта — Эльдарилав и Анхил Марин, которую называют «дагестанской Сапфо». Их имена до сих пор звучат в разговорах местных жителей. А еще все знают: женщины Ругуджи всегда были особенными. Сильные, своенравные, они не боялись ни мужчин, ни традиций. Но как они живут сегодня, в XXI веке, в селе, чье имя — «рана»? И есть ли здесь место для любви, или все подчинено строгим законам обычаев?
Патит: вдова, которая не снимает черное
Патит — молодая женщина, всего 30 лет, но уже пять лет как вдова. Ее муж погиб в аварии, оставив ее с двумя детьми. Она рассказывает о нем легко, без надрыва, будто воспоминания — это старый, но любимый свитер, который греет, но не жмет.
— Хороший был муж, веселый, — говорит она, пока мы идем по тропе. — Не строгий. Мог под руку меня взять, по селу пройти. Даже при родителях в щеку поцеловать. Братья мои сердились, у нас так не принято, а он им: «Она уже не ваша сестра, а моя жена».
Патит ведет нас дальше, рассказывает про местные легенды. Про Бездонное озеро, где утонул всадник с конем, а потом его палец с кольцом всплыл в роднике за несколько километров. Про райские деревья, выросшие из семечка, упавшего с небес. К ним приходят молиться, просят защиты, берут листья и землю, но ветки трогать нельзя — Аллах накажет.
— Один человек ветку срубил, — говорит Патит, — и Аллах у него сына забрал.
Мы сворачиваем в сердцевину села, где улочки такие узкие, что солнце теряется за высокими стенами. Здесь Патит рассказывает про ученого-арабиста Мусу из Кудатли, который, по преданию, каждую ночь летал в Мекку, читая заклинания из своей книги. Но сын Мусы выкрал книгу, начал превращаться то в траву, то в камень, чтобы девушки, перепрыгивая через ручей, касались его. В итоге Муса утопил книгу в реке, и с тех пор река зовется Черной.
— Мужчина такая! — смеется Патит, и в ее голосе слышится не то укор, не то восхищение.
Драки, штаны и древние обычаи
В доме у Маржанат пахнет хинкалом. Крупные куски теста дымятся на блюде, пар заполняет кухню. Маржанат — женщина лет сорока, с лихо повязанной косынкой, похожей на пиратскую. Час назад она говорила о ругуджинках как о воплощении скромности и сдержанности, но теперь, ставя на стол еду, она будто сбрасывает маску.
— В классе мальчики нас боялись, — хохочет она. — Мы их с первого класса били! Я как-то старшеклассника избила, как собаку. Повалила, села сверху и дубасила. Дедушка пришел, при всех меня отругал, а дома говорит: «Правильно сделала. Только в следующий раз на мальчика не залезай, со стороны бей».
Ее муж Зайнутдин кивает, подхватывая:
— У нас тут камень есть, с надписью, что ругуджинцы никогда мирно не жили. Язычниками были — дрались, христианами — дрались, ислам приняли — все равно дерутся. И женщины у нас такие же. Если мужское дело, женщина не вмешивается. Так?
— Конечно, дорогой! — Маржанат отвечает с медовой иронией, и вся семья — она, Зайнутдин, их дочери Саида и Сидрат — заливаются смехом. Только внук сидит молча, трогает свои подстриженные ресницы. Слишком длинные были, как у девочки, вот он их и подпалил.
Маржанат продолжает:
— А как женщины у нас дрались! Подол платья в штаны заправляли, чтоб не мешал, и — в бой. Проигравшей штаны стаскивали, прямо там, на виду у всех. Позор на весь тухум!
Истории о драках — не просто байки. В середине XIX века юная Анхил Марин, поэтесса, за грубое слово избила односельчанина так, что тот умер. Била бубном, говорят. Ее выслали из Ругуджи, но она вернулась, и норов ее не изменился. Позже она отомстила другому обидчику, перерезав горло всем его коровам.
— Мать моего деда всегда нож в сапоге носила, — добавляет Патит. — Кровная месть, понимаешь? Девушку убивать не должны, но могли опорочить. Схватить за руку — уже позор.
Любовь, которой нет?
В доме у Баху тесно, но уютно. Она почти не говорит по-русски, и Патит переводит. Баху — женщина за 60, сочиняет плачи для молодых вдов. Начала в 48, когда потеряла сына, а потом дочь. Горе вылилось в слова, которые она «кидает» в домах, где случилась беда, чтобы люди могли выплакать свое горе.
— Человек, если не выплеснет, что внутри, задохнется, — объясняет Патит.
— А любовные песни у вас сочиняют? — спрашиваю.
Патит смущается, а Баху вдруг заговаривает на аварском. Ее голос — как горы, как крик хищной птицы, как шум водопада. Она рассказывает про Эльдарилава, поэта, которого отравили на свадьбе в Чохе за любовь к местной девушке. Братья девушки поднесли ему вино, она кричала: «Не пей!», но он выпил из гордости и умер.
Баху вдруг всплескивает руками и улыбается. Ее лицо, покрытое морщинами, будто озаряется светом.
— Она говорит, — переводит Патит, — любовь-то была! Разумеется была.
Мы стоим у кладбища. Над мужскими могилами — надгробия, похожие на кинжалы, над женскими — камни, будто закутанные в платки. Рядом могила Эльдарилава, яркая, ухоженная. Могилы Анхил Марин здесь нет, она похоронена в другом ауле. Но через дорогу — каменная плита, к которой, говорят, привязали Марин за дерзкие песни, брошенные в лицо наибу. Легенда гласит, что ей зашили рот, но историки спорят: такого не могло быть в Дагестане. А местные верят — было.
Любовь под запретом
Маржанат разливает урбеч по пиалам, густой, как мед. Рассказывает про своего прадеда, который любил девушку, но ее брат убил сестру за «позор». Прадед пытался защитить жену, но лишился руки. Позже он женился снова, но боль той потери осталась.
— Значит, любовь — это смерть? — спрашиваю.
— Выходит так, — отвечает Маржанат, глядя в сторону.
Патит ведет нас дальше, к синим воротам с нарисованными оленями, птицами и львами. В центре — часы без стрелок, будто время здесь застыло. Она рассказывает про своего деда, который полюбил замужнюю женщину. Ее брат пришел разбираться, и дед убил его в драке. Влюбленные сбежали и 20 лет не возвращались в село.
— Значит, можно нарушить правила и уцелеть? — спрашиваю.
— Получается, можно, — улыбается Патит.
Свадебное платье и николаевский платок
В доме у завуча Сони на полу лежит свадебное платье ругуджинки. Его достали из сундука специально для нас. Платье тяжелое, расшитое жемчугом, передается из поколения в поколение. Если брак распадается, платье возвращают свекрови — и лучше не рисковать, оставляя его себе.
Соня разворачивает «николаевский» платок, шитый золотом. Такие стоили дорого даже сто лет назад, а сегодня — до 200 тысяч рублей. Без него «правильная» невеста замуж не идет. Сидрат, дочка Сони, надевает платье и платок, но видно, что ей это не в новинку. Для нее это просто традиция, а для нас — диво.
— У нас брак с утра заключают, пока никто не вмешается, — говорит Сидрат. — Если кто-то во время церемонии три раза кольцо покрутит и скажет: «Это неправда», жених в первую ночь ничего не сможет.
Она рассказывает про мужчину, которого «прокляли» так трижды. Он женился четыре раза, пока не обрел семью. Сидрат смеется, но в ее голосе чувствуется уважение к этим странным, но нерушимым обычаям.
Надежда под снегом
Мы снова идем с Патит по селу. Мимо старушек в мужских тапочках, мимо мужчины, сидящего у стены с надписью «Все на выборы!». Мимо девочки Амины, которая теребит бантик на колготках и на вопрос о любви отводит глаза.
— Из уважения к отцу и братьям я замуж снова не пойду, — говорит Патит, и ее голос звучит как приговор. — Сказать отцу, что кто-то хочет на мне жениться? Я со стыда умру.
— Патя, но ведь целоваться хочется! — почти кричу я.
Она пожимает плечами, и я чувствую горечь. Над Ругуджей — хрустальное небо. Деревья покрыты снегом, будто белоснежные проекции самих себя. Одно движение — и снег летит, как лепестки сакуры, оседая на черном платке Патит.
Я вспоминаю другую вдову, из другого села. Она тоже говорила о долге, о черном платке, который не снимет. Но в одном из переулков вдруг выкрикнула: «А любовь у меня есть!» И в этот момент кажется, что в Ругудже, среди строгих традиций и древних легенд, любовь все-таки живет. Прячется в песнях, в рассказах, в тех редких мгновениях, когда женщины, как амазонки, нарушают правила и выбирают свое счастье.
Свежие комментарии