Знаменитый роман Франца Кафки «Замок» принято считать аллегорией бездушной и непобедимой бюрократии. Проблема героя состоит в том, что, прибыв на работу, он так и не может ни добраться до начальства, ни понять, кто за что отвечает, ни получить необходимой информации. Поскольку роман остался незаконченным, нам не узнать, добился ли герой Кафки какого-то результата. Скорее всего — нет. Однако про людей, сталкивающихся с современной российской бюрократией, результат можно предсказать заранее. В отлаженной за прошедшие годы системе найти концы невозможно.
Мы все знаем, что Советский Союз был бюрократическим царством. В том государстве власть принадлежала функционерам — партийным и правительственным, серым мужчинам в серых пиджаках, заседавшим в серых кабинетах. О, как мы их ненавидели! Но, в случае необходимости, все равно приходилось к ним обращаться, идти то в одно, то в другое ведомство и решать вопросы. Ходить в эти ведомства было крайне неприятно, но вопросы решались. А, главное, каждый из нас точно знал, куда со своим вопросом пойти. Адреса были ясны, сферы компетенции четко разграничены, направление подачи жалоб тоже внятно прописаны.
Странным образом, в нашей современной России, избавившейся от ужасов «бюрократического тоталитаризма» чиновников стало гораздо больше, чем в прежние, советские времена. Страна уменьшилась, валовой внутренний продукт сократился, международное значение государства понизилось. И современные компьютерные технологии, вроде бы, должны упростить бюрократический труд, сократить потребность в человеко-часах. Ну, и приватизация, несомненно, сократила сферу государственного управления — в разы. А число управленцев — выросло.
В начале 1996 года в стране было 1 миллион чиновников, что составляло 0.8 процента населения. В начале прошлого года на нужды госаппарата трудились 1.62 миллиона человек — 1.14 процента от населения.
Государственных чиновников в одной только России больше, чем во всем СССР при Л.И.Брежневе, в момент расцвета советской бюрократии. А есть еще бывшие братские республики, которые тоже не отстают. Вот, например, свободная и независимая Латвия. На миллион 400 тысяч населения - примерно 300 тысяч функционеров государственной службы. Промышленность уничтожена, сельское хозяйство исчезает - управленческая деятельность разворачивается. Это, видимо, и есть постиндустриальное общество — руководить уже нечем, зато технологии управления предельно усовершенствовались. На одного с сошкой уже не семеро с ложкой приходится, а гораздо больше. А где, кстати, он, тот, с сошкой? Тоже ведь за ложкой подался...
Можно утешаться, что Россия, с ее нефтью и промышленностью, еще хоть что-то производит. А потому у нас, в дополнение к массе государственных служащих, развелось также бессчетное число корпоративных управленцев. Причем разрыв в оплате между производительным трудом и управленческим в России один из самых больших в мире. Иными словами, чиновников и функционеров не только чрезвычайно много, но и стоят они невозможно дорого.
Но все бы ничего, если бы только эта система работала.
В советское время встреча с официальными учреждениями тоже не сулила особого удовольствия, но, по крайней мере, она была не бесцельной.
Сейчас никто не знает, куда пойти со своим делом, кто уполномочен его решить, а кто - нет. И хорошо бы, если бы этого не знали только просители, плохо разбирающиеся в тонкостях бюрократической организации. Самое главное, что этого не знают сами чиновники!
Вас гоняют из кабинета в кабинет, перекладывают ваше дело, требуют дополнительных бумажек и объяснений, но вовсе не со зла или из-за нежелания работать, а просто потому, что не знают, что с вами делать. Вмешательство посетителей, приход людей с улицы и вообще всякое столкновение с реальностью есть помеха для налаженной жизни аппарата.
В юности меня поразила книга китайского писателя Лао Шэ «Записки о кошачьем городе». Путник, попавший в город кошек, обнаруживает там вполне организованное общество, только оно полностью утратило какой-либо содержательный смысл своего существования. Все активно заняты деятельностью, однако цели и задачи этой деятельности давно забыты или отсутствуют. Например, явившись в библиотеку, герой обнаруживает, что книги давно разворованы. Это, однако, никак не влияет на работу учреждения. Многочисленный штат занят делом — проводит инвентаризацию. Переписывает столы и стулья.
Время от времени я ощущаю себя гражданином такого кошачьего города. И даже неприятные симптомы кризиса не меняют равномерного развития процесса. В последнее время всякий раз, когда я сталкиваюсь с каким-нибудь начальником, он начинает подробно рассказывать про свои командировки, о том, как он ездил по регионам и разговаривал там с людьми. Общий итог этих разговоров неизменно сводится к формуле «сначала они были очень злые, но потом успокоились». Возникает ощущение, будто я беседую с дрессировщиком.
А еще они очень любят рассказывать про то, какие меры будут приняты или уже принимаются. Не про то, чем прежние их усилия закончились, а о том, что сейчас делается или в будущем сделают. Чиновник футуристичен. Он живет будущим, предпочитая не заглядывать в прошлое. Поскольку даже краткий экскурс в историю его предыдущей деятельности с большой вероятностью позволит предсказать, чем закончатся его новые начинания. Тем же, что и предыдущие. Чиновники знают твердо: для решения чрезвычайных проблем нужно создать штаб. А что будет штаб делать и, главное, как его решения будут выполняться, вопрос совершенно другой. По большому счету – за пределами их компетенции.
Наше чиновничье сословие обладает замечательной способностью правильно формулировать цели, а затем предпринимать шаги, которые к достижению этих целей не приводят.
В основе такого подхода – глубинный консерватизм мышления. Уверенность, что завтра все будет так же, как и вчера, сидит глубоко в сознании людей, управляющих государственными структурами. Бизнес, в глубине души, надеется на то же самое. И, если говорить честно, то ровно так же рассуждает и подавляющее большинство населения.
Однако между чиновниками и обывателями огромная разница. Обыватель мечтает, чтобы его оставили в покое, а чиновник постоянно проявляет инициативу. Это еще кто-то из русских писателей XIX века заметил, насколько неверно представление о косности и консерватизме бюрократии. Да, мышление ее консервативно до предела. Но практическая деятельность... Тут все наоборот. Постоянно перестановки, реорганизации, меры по улучшению и совершенствованию, реформы и преобразования. Работа кипит. Проводится реформа образования, вводится единый государственный экзамен. Учителя в панике, дети в ужасе, родители в ярости. Но, поскольку страсти эти остаются кухонно-домашними, реформа катится вперед с инерцией пущенного под гору парового катка. Поскольку, однако, бюрократия постоянно обнаруживает собственные ошибки, нестыковки и противоречия, то с тем же постоянством принимаются новые решения, призванные дополнить, подправить, улучшить и углубить. Первые решения вступают в противоречие со вторыми, дополнения не вписываются в основной текст, корректировка запутывает и без того бессвязный процесс. Возникает неразбериха.
Попытки граждан указать на эти противоречия или использовать их в своих целях, вызывают у бюрократии искреннее возмущение. И принимаются новые меры, призванные защитить кабинеты от просителей и жалобщиков. Например, люди из министерства образования инструктировали школьных руководителей на местах, как по окончании единого госэкзамена свести к минимуму число жалоб. Вы, может быть, наивно подумали, что речь шла о том, чтобы поводов для жалоб было меньше? Не угадали! О том, как затруднить процедуру подачи жалобы таким образом, чтобы ее можно было по формальным признакам игнорировать или не принимать вовсе.
Да, мы постоянно мешаем им работать. Создаем проблемы и препятствуем нормальной деятельности. Это общее настроение с верхних звеньев передается на нижние, переходит от руководителей к исполнителям, распространяется из государственных учреждений в коммерческие компании. Мы лишние. Нас не должно быть.
Мы ничего не должны хотеть, просить и спрашивать. А особенно не должны мы спрашивать о том, чего они не знают.
Несколько дней назад, приобретая обыкновенный авиационный билет, я столкнулся с удивительным примером того, к чему может привести подобный подход на низовом уровне. Всего-то навсего я собирался вручить вместо денег ваучер, врученный мне авиакомпанией в качестве компенсации за ущерб, нанесенный из-за несостоявшегося вылета. Вместо того чтобы засчитать ваучер, сидящая напротив меня дама потребовала полного отчета о том, где, за что, при каких обстоятельствах я его получил, и почему вообще компенсацию мне выдали в виде ваучера, а не наличными. Нет, никто не ставил под сомнение подлинность документа или мое право им воспользоваться. Просто воспользоваться им было нельзя.
Озверев от этих вопросов, я бросился к администратору, которая, надо отдать ей должное, быстро уладила дело, заставив сидевшую напротив меня даму все же принять ваучер. И только в этот момент я понял причину происходящего: дама просто не знала, как оформлять ваучер. Можно было, конечно, спросить у соседки или прочитать инструкцию, но гораздо более простое решение состояло в том, чтобы просто не принимать его, мучая меня вопросами до тех пор, пока я не предпочел бы расплатиться наличными или, хлопнув дверью, не ушел бы в другую кассу. Подход несколько странный в коммерческой компании, к числу которых уже давно относятся все наши «государственные» корпорации, но вполне понятный с точки зрения норм и нравов бюрократии.
Чиновник надеется, что мы рано или поздно потеряем терпение и оставим его в покое. Его беда в том, что привычное к невзгодам и испытанием население продолжает чего-то просить, жаловаться, требовать и добиваться. Жителям кошачьего города некуда больше обратиться, кроме как в бюрократу, который помогать не хочет и не может.
Но выхода нет, и все продолжается по-прежнему. Чиновник надеется, что мы, рано или поздно, потеряем терпение и оставим его в покое.
Борис Кагарлицкий - директор Института глобализации и социальных движений
Специально для Столетия
Свежие комментарии